![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
dinniЯ прочитала об "Мосте" где-то в Нете; начала читать; сделала закладку, потому как не уверена в том, что компьютер не упадет в очередной раз. Не понравилось. Закладку не стерла.
Сделала еще несколько попыток - но дошло до меня только сегодня. Уползаю читать все, что есть у Мошкова - а пока несколько цитат.
************
Мост казался одной из тех вещей, которые существуют вечно: нельзя было представить себе, что он обрушится. Услышав об этой катастрофе, перуанец осенял себя крестным
знамением и мысленно прикидывал, давно ли он переходил по мосту и скоро ли
собирался перейти опять. Люди бродили как завороженные, что-то бормоча, им
мерещилось, будто они сами падают в пропасть.
***
И все же странно, что это событие так поразило умы жителей
Лимы - ибо в этой стране бедствия, которые легкомысленно именуются
"стихийными", были более чем обычны. Приливные волны смывали целые города,
каждую неделю происходили землетрясения, и башни то и дело обваливались на
честных мужчин и женщин. Поветрия ходили из одной провинции в другую, и
старость уносила самых замечательных граждан. Вот почему удивительно, что
перуанцев так взволновало разрушение моста Людовика Святого.
***
Одни говорят, что нам никогда не узнать и что для богов мы как мухи,
которых бьют мальчишки летним днем; другие говорят, напротив, что перышка и воробей
не уронит, если Бог не заденет его пальцем.
***
Маркиза была бы изумлена, узнав, что письма ее бессмертны. И все же
многие критики обвиняют ее в том, что писала она с оглядкой на потомков, и
указывают на письма, где она словно демонстрирует свою виртуозность. Они
не могут взять в толк, как это донья Мария, чтобы поразить свою дочь,
тратила столько трудов, сколько тратит художник, желая поразить публику.
Как и зять, они ее плохо поняли: граф наслаждался письмами, но думал, что,
смакуя стиль, он питается всем их богатством, и упускал (подобно
большинству читателей) самый смысл литературы, которая есть код сердца.
Стиль - лишь обиходный сосуд, в котором подается миру горькое питье.
Маркиза была бы изумлена, даже если бы ей сказали, что ее письма просто
хороши, ибо такие авторы живут в благородной атмосфере собственного духа и
те произведения, что поражают нас, для них почти обыденное дело.
***
Потом она перестала верить в искренность окружающих. В душе она не
признавала, что кто-нибудь (кроме нее) может кого-нибудь любить. Все семьи
живут в засушливом климате привычки, и люди целуют друг друга с тайным
безразличием. Она видела, что люди ходят по земле в броне себялюбия -
пьяные от самолюбования, жаждущие похвал, слышащие ничтожную долю того,
что им говорится, глухие к несчастьям ближайших друзей, в страхе перед
всякой просьбой, которая могла бы отвлечь их от верной службы своим
интересам. Таковы все сыновья и дочери Адама - от Катая [старинное
название Китая] до Перу. И когда на балконе ее мысли принимали такой
оборот, губы ее сжимались от стыда, ибо она понимала, что и она грешна,
что ее любовь, пусть и огромная, объемлющая все краски любви, омрачена
тиранством: она любит дочь не ради ее самой, а ради себя.
***
Она никогда не старалась быть мужественной - ни в жизни, ни в любви.
***
- Позволь мне теперь жить, - прошептала она. - Позволь мне начать
сначала.
Через два дня они двинулись в обратный путь, и при переходе через мост
короля Людовика Святого их постигло известное нам несчастье.
***
Начиналась
эта нелепая утрата собственной личности, пренебрежение всем, кроме
драматических мыслей о любимой, эта лихорадочная внутренняя жизнь, всецело
сосредоточенная на Периколе, которая так изумилась бы и возмутилась,
случись ей об этом узнать. Мануэль влюбился не из подражания литературе.
Менее всего относились к нему слова, сказанные лишь за пятьдесят лет до
этого одним из самых язвительных людей Франции [Ф. де Ларошфуко], - что
многие никогда бы не влюбились, если бы не были наслышаны о любви. Мануэль
читал мало; он всего раз был в театре (где главным образом и царит легенда
о том, будто любовь - это преданность), а в перуанских песнях, которые
ему, наверное, приходилось слышать в тавернах, не в пример испанским,
очень слабо отразился романтический культ идеализированной женщины. Когда
он повторял себе, что она прекрасна, и богата, и до невозможности
остроумна, и любовница вице-короля, ни одно из этих качеств, делавших ее
менее доступной, не могло погасить его непривычное, нежное волнение. И вот
в темноте он прислонялся к дереву и, прикусив костяшки пальцев, слушал
громкие удары сердца.
А для Эстебана и его жизнь была достаточно полной. В его воображении не
оставалось места для новой привязанности - не потому, что сердце у него
было меньше, чем у Мануэля, а потому, что ткань его была проще. Теперь он
сделал открытие, от которого никто не может вполне оправиться: что даже в
самой совершенной любви один любит больше другого. Двое могут быть
одинаково добры, одинаково одарены, одинаково красивы, но не бывает двоих,
которые любили бы друг друга одинаково сильно. И вот Эстебан сидел в их
комнате у оплывшей свечи и, прикусив костяшки пальцев, спрашивал себя,
почему Мануэль так переменился и почему из их жизни ушел всякий смысл.
(примечание выдирателя цитат - речь идет о братьях-близнецах, а не о том, что вы подумали)
***
Камила схватила записку, едва она была закончена, пустила по столу
монету и в последнем всплеске черных кружев, алых бус и взволнованного
шепота исчезла. Мануэль со свечей отвернулся от двери. Он сел, наклонился
вперед, облокотившись на колени и сжав ладонями уши. Он боготворил ее. Он
снова и снова шептал себе, что боготворит ее, превращая звук в заклинание
и преграду мыслям.
Он выбросил из головы все, кроме напева, и эта пустота позволила ему
почувствовать состояние Эстебана. Он словно слышал голос из темноты,
говорящий: "Иди за ней, Мануэль. Не оставайся здесь. Ты будешь счастлив. В
мире для всех нас есть место". Потом чувство еще больше обострилось, и
перед ним возник образ брата, который уходит куда-то вдаль, снова и снова
повторяя: "Прощай". Мануэля охватил ужас; при свете его он увидел, что все
остальные привязанности в жизни - только тени или горячечные видения, даже
мать Мария дель Пилар, даже Перикола. Он не понимал, почему страдание
брата должно требовать выбора между ним и Периколой, но он понимал, что
Эстебан страдает. И он сейчас же принес ему в жертву все - если мы вообще
способны жертвовать чем-либо, кроме того, что заведомо нам недоступно, и
того, чем обладать, как подсказывает нам внутренний голос, было бы
хлопотно или тягостно. Разумеется, у Эстебана не было никаких оснований
для жалоб. Ревновать он не мог, ибо в прежних их приключениях им и в
голову не приходило, что их верность друг другу может поколебаться. Просто
в сердце одного из них оставалось место для утонченной поэтической
привязанности, а в сердце другого - нет. Мануэль не мог понять этого до
конца и, как мы увидим, лелеял смутное чувство, что обвинен несправедливо.
Но что Эстебан страдает - он понимал. В смятении он наугад искал средств
удержать брата, который словно исчезал вдали. И тут же одним решительным
усилием воли он вымел Периколу из своего сердца.
Он задул свечу и лег на кровать. Он дрожал. Он произнес вслух с
наигранной небрежностью: "Хватит, больше я не пишу для этой женщины. Пусть
идет и ищет себе сводника в другом месте. Если она еще придет сюда или
пришлет за мной, а меня не будет, так ей и скажи. Скажи ей ясно. Я больше
не желаю иметь с ней дела", - и вслед за этим начал читать вслух вечерний
псалом. Но едва он дошел до "sagitta volante in die" [стрелы, летящей днем
(лат.)], как услышал, что Эстебан встал и зажигает свечу.
- В чем дело? - спросил он.
- Я иду гулять, - угрюмо ответил Эстебан, застегивая пояс. И через
секунду добавил, как бы с гневом: - Тебе это незачем говорить... что ты
сейчас сказал... ради меня. Мне все равно, пишешь ты ее письма или нет.
Ради меня ничего менять не нужно. Мне до этого дела нет.
- Ложись спать, дурак! Господи, ты дурак, Эстебан! С чего ты взял,
будто я говорю это из-за тебя? Ты не веришь, когда я говорю, что у меня с
ней все кончено? Ты думаешь, я опять хочу писать ее грязные письма и вот
так получать за них деньги?
- Все правильно. Ты любишь ее. Из-за меня ты ничего менять не должен.
- _Люблю_ ее? Ты рехнулся, Эстебан. Как я могу ее любить? На что мне
надеяться в этой любви? Ты думаешь, она давала бы мне писать эти письма,
если бы у меня была хоть какая-нибудь надежда? Ты думаешь, она швыряла бы
мне каждый раз монетку?.. Ты рехнулся, Эстебан, больше ничего.
Было долгое молчание. Эстебан не ложился спать. Он сидел при свече
посреди комнаты и постукивал ладонью по краю стола.
- Да ложись ты спать, дурак! - закричал Мануэль, приподнявшись на локте
под одеялом. Он говорил на их тайном языке, и от незнакомой боли в сердце
притворная ярость его восклицания прозвучала правдоподобнее. - Обо мне не
беспокойся.
- Не хочу. Я иду гулять, - отозвался Эстебан, взяв плащ.
- Куда ты пойдешь? Два часа ночи. Дождь. Что за гулянье в такую погоду?
Слушай, Эстебан, я клянусь тебе, с этим покончено. Я не люблю ее. Только
сперва любил.
Эстебан уже стоял в черном дверном проеме. Неестественным голосом,
каким мы произносим самые важные заявления в жизни, он пробормотал:
- Я стою у тебя на дороге, - и повернулся уходить.
Мануэль вскочил с кровати. В голове у него был страшный гул, какой-то
голос кричал, что Эстебан уходит навсегда, оставляет его навсегда.
- Во имя Господа, во имя Господа, Эстебан, вернись!
Эстебан вернулся, лег в постель, и они не заговаривали об этом
несколько месяцев. На другой же вечер Мануэлю представился случай
подтвердить свое решение. Посыльному, явившемуся от Периколы, сурово
велели передать актрисе, что писать для нее письма Мануэль не будет.
***
Они не умолкали всю ночь, втайне
теша свои сердца, вечно томившиеся по Испании, и повторяя себе, что такие
беседы - в традициях возвышенного испанского духа. Они толковали о
призраках и ясновидении, о земле, какой она была до появления человека, о
возможности соударения планет и о том, можно ли увидеть душу, когда она,
подобно голубю, выпорхнет из тела в миг смерти, они обсуждали, долго ли
будет идти по Перу весть о втором пришествии Христа в Иерусалим. До
восхода солнца беседовали они о войнах и королях, о поэтах и ученых, о
дальних странах. Каждый изливал в разговоре свой запас мудрых и грустных
анекдотов, свое сухое сожаление о людском роде.
***
Обитателей этого мира он разделял на два вида - тех, кто любил, и тех, кто никогда не любил.
************
Вот. Не могу же я процитировать все... :-)
Сделала еще несколько попыток - но дошло до меня только сегодня. Уползаю читать все, что есть у Мошкова - а пока несколько цитат.
************
Мост казался одной из тех вещей, которые существуют вечно: нельзя было представить себе, что он обрушится. Услышав об этой катастрофе, перуанец осенял себя крестным
знамением и мысленно прикидывал, давно ли он переходил по мосту и скоро ли
собирался перейти опять. Люди бродили как завороженные, что-то бормоча, им
мерещилось, будто они сами падают в пропасть.
***
И все же странно, что это событие так поразило умы жителей
Лимы - ибо в этой стране бедствия, которые легкомысленно именуются
"стихийными", были более чем обычны. Приливные волны смывали целые города,
каждую неделю происходили землетрясения, и башни то и дело обваливались на
честных мужчин и женщин. Поветрия ходили из одной провинции в другую, и
старость уносила самых замечательных граждан. Вот почему удивительно, что
перуанцев так взволновало разрушение моста Людовика Святого.
***
Одни говорят, что нам никогда не узнать и что для богов мы как мухи,
которых бьют мальчишки летним днем; другие говорят, напротив, что перышка и воробей
не уронит, если Бог не заденет его пальцем.
***
Маркиза была бы изумлена, узнав, что письма ее бессмертны. И все же
многие критики обвиняют ее в том, что писала она с оглядкой на потомков, и
указывают на письма, где она словно демонстрирует свою виртуозность. Они
не могут взять в толк, как это донья Мария, чтобы поразить свою дочь,
тратила столько трудов, сколько тратит художник, желая поразить публику.
Как и зять, они ее плохо поняли: граф наслаждался письмами, но думал, что,
смакуя стиль, он питается всем их богатством, и упускал (подобно
большинству читателей) самый смысл литературы, которая есть код сердца.
Стиль - лишь обиходный сосуд, в котором подается миру горькое питье.
Маркиза была бы изумлена, даже если бы ей сказали, что ее письма просто
хороши, ибо такие авторы живут в благородной атмосфере собственного духа и
те произведения, что поражают нас, для них почти обыденное дело.
***
Потом она перестала верить в искренность окружающих. В душе она не
признавала, что кто-нибудь (кроме нее) может кого-нибудь любить. Все семьи
живут в засушливом климате привычки, и люди целуют друг друга с тайным
безразличием. Она видела, что люди ходят по земле в броне себялюбия -
пьяные от самолюбования, жаждущие похвал, слышащие ничтожную долю того,
что им говорится, глухие к несчастьям ближайших друзей, в страхе перед
всякой просьбой, которая могла бы отвлечь их от верной службы своим
интересам. Таковы все сыновья и дочери Адама - от Катая [старинное
название Китая] до Перу. И когда на балконе ее мысли принимали такой
оборот, губы ее сжимались от стыда, ибо она понимала, что и она грешна,
что ее любовь, пусть и огромная, объемлющая все краски любви, омрачена
тиранством: она любит дочь не ради ее самой, а ради себя.
***
Она никогда не старалась быть мужественной - ни в жизни, ни в любви.
***
- Позволь мне теперь жить, - прошептала она. - Позволь мне начать
сначала.
Через два дня они двинулись в обратный путь, и при переходе через мост
короля Людовика Святого их постигло известное нам несчастье.
***
Начиналась
эта нелепая утрата собственной личности, пренебрежение всем, кроме
драматических мыслей о любимой, эта лихорадочная внутренняя жизнь, всецело
сосредоточенная на Периколе, которая так изумилась бы и возмутилась,
случись ей об этом узнать. Мануэль влюбился не из подражания литературе.
Менее всего относились к нему слова, сказанные лишь за пятьдесят лет до
этого одним из самых язвительных людей Франции [Ф. де Ларошфуко], - что
многие никогда бы не влюбились, если бы не были наслышаны о любви. Мануэль
читал мало; он всего раз был в театре (где главным образом и царит легенда
о том, будто любовь - это преданность), а в перуанских песнях, которые
ему, наверное, приходилось слышать в тавернах, не в пример испанским,
очень слабо отразился романтический культ идеализированной женщины. Когда
он повторял себе, что она прекрасна, и богата, и до невозможности
остроумна, и любовница вице-короля, ни одно из этих качеств, делавших ее
менее доступной, не могло погасить его непривычное, нежное волнение. И вот
в темноте он прислонялся к дереву и, прикусив костяшки пальцев, слушал
громкие удары сердца.
А для Эстебана и его жизнь была достаточно полной. В его воображении не
оставалось места для новой привязанности - не потому, что сердце у него
было меньше, чем у Мануэля, а потому, что ткань его была проще. Теперь он
сделал открытие, от которого никто не может вполне оправиться: что даже в
самой совершенной любви один любит больше другого. Двое могут быть
одинаково добры, одинаково одарены, одинаково красивы, но не бывает двоих,
которые любили бы друг друга одинаково сильно. И вот Эстебан сидел в их
комнате у оплывшей свечи и, прикусив костяшки пальцев, спрашивал себя,
почему Мануэль так переменился и почему из их жизни ушел всякий смысл.
(примечание выдирателя цитат - речь идет о братьях-близнецах, а не о том, что вы подумали)
***
Камила схватила записку, едва она была закончена, пустила по столу
монету и в последнем всплеске черных кружев, алых бус и взволнованного
шепота исчезла. Мануэль со свечей отвернулся от двери. Он сел, наклонился
вперед, облокотившись на колени и сжав ладонями уши. Он боготворил ее. Он
снова и снова шептал себе, что боготворит ее, превращая звук в заклинание
и преграду мыслям.
Он выбросил из головы все, кроме напева, и эта пустота позволила ему
почувствовать состояние Эстебана. Он словно слышал голос из темноты,
говорящий: "Иди за ней, Мануэль. Не оставайся здесь. Ты будешь счастлив. В
мире для всех нас есть место". Потом чувство еще больше обострилось, и
перед ним возник образ брата, который уходит куда-то вдаль, снова и снова
повторяя: "Прощай". Мануэля охватил ужас; при свете его он увидел, что все
остальные привязанности в жизни - только тени или горячечные видения, даже
мать Мария дель Пилар, даже Перикола. Он не понимал, почему страдание
брата должно требовать выбора между ним и Периколой, но он понимал, что
Эстебан страдает. И он сейчас же принес ему в жертву все - если мы вообще
способны жертвовать чем-либо, кроме того, что заведомо нам недоступно, и
того, чем обладать, как подсказывает нам внутренний голос, было бы
хлопотно или тягостно. Разумеется, у Эстебана не было никаких оснований
для жалоб. Ревновать он не мог, ибо в прежних их приключениях им и в
голову не приходило, что их верность друг другу может поколебаться. Просто
в сердце одного из них оставалось место для утонченной поэтической
привязанности, а в сердце другого - нет. Мануэль не мог понять этого до
конца и, как мы увидим, лелеял смутное чувство, что обвинен несправедливо.
Но что Эстебан страдает - он понимал. В смятении он наугад искал средств
удержать брата, который словно исчезал вдали. И тут же одним решительным
усилием воли он вымел Периколу из своего сердца.
Он задул свечу и лег на кровать. Он дрожал. Он произнес вслух с
наигранной небрежностью: "Хватит, больше я не пишу для этой женщины. Пусть
идет и ищет себе сводника в другом месте. Если она еще придет сюда или
пришлет за мной, а меня не будет, так ей и скажи. Скажи ей ясно. Я больше
не желаю иметь с ней дела", - и вслед за этим начал читать вслух вечерний
псалом. Но едва он дошел до "sagitta volante in die" [стрелы, летящей днем
(лат.)], как услышал, что Эстебан встал и зажигает свечу.
- В чем дело? - спросил он.
- Я иду гулять, - угрюмо ответил Эстебан, застегивая пояс. И через
секунду добавил, как бы с гневом: - Тебе это незачем говорить... что ты
сейчас сказал... ради меня. Мне все равно, пишешь ты ее письма или нет.
Ради меня ничего менять не нужно. Мне до этого дела нет.
- Ложись спать, дурак! Господи, ты дурак, Эстебан! С чего ты взял,
будто я говорю это из-за тебя? Ты не веришь, когда я говорю, что у меня с
ней все кончено? Ты думаешь, я опять хочу писать ее грязные письма и вот
так получать за них деньги?
- Все правильно. Ты любишь ее. Из-за меня ты ничего менять не должен.
- _Люблю_ ее? Ты рехнулся, Эстебан. Как я могу ее любить? На что мне
надеяться в этой любви? Ты думаешь, она давала бы мне писать эти письма,
если бы у меня была хоть какая-нибудь надежда? Ты думаешь, она швыряла бы
мне каждый раз монетку?.. Ты рехнулся, Эстебан, больше ничего.
Было долгое молчание. Эстебан не ложился спать. Он сидел при свече
посреди комнаты и постукивал ладонью по краю стола.
- Да ложись ты спать, дурак! - закричал Мануэль, приподнявшись на локте
под одеялом. Он говорил на их тайном языке, и от незнакомой боли в сердце
притворная ярость его восклицания прозвучала правдоподобнее. - Обо мне не
беспокойся.
- Не хочу. Я иду гулять, - отозвался Эстебан, взяв плащ.
- Куда ты пойдешь? Два часа ночи. Дождь. Что за гулянье в такую погоду?
Слушай, Эстебан, я клянусь тебе, с этим покончено. Я не люблю ее. Только
сперва любил.
Эстебан уже стоял в черном дверном проеме. Неестественным голосом,
каким мы произносим самые важные заявления в жизни, он пробормотал:
- Я стою у тебя на дороге, - и повернулся уходить.
Мануэль вскочил с кровати. В голове у него был страшный гул, какой-то
голос кричал, что Эстебан уходит навсегда, оставляет его навсегда.
- Во имя Господа, во имя Господа, Эстебан, вернись!
Эстебан вернулся, лег в постель, и они не заговаривали об этом
несколько месяцев. На другой же вечер Мануэлю представился случай
подтвердить свое решение. Посыльному, явившемуся от Периколы, сурово
велели передать актрисе, что писать для нее письма Мануэль не будет.
***
Они не умолкали всю ночь, втайне
теша свои сердца, вечно томившиеся по Испании, и повторяя себе, что такие
беседы - в традициях возвышенного испанского духа. Они толковали о
призраках и ясновидении, о земле, какой она была до появления человека, о
возможности соударения планет и о том, можно ли увидеть душу, когда она,
подобно голубю, выпорхнет из тела в миг смерти, они обсуждали, долго ли
будет идти по Перу весть о втором пришествии Христа в Иерусалим. До
восхода солнца беседовали они о войнах и королях, о поэтах и ученых, о
дальних странах. Каждый изливал в разговоре свой запас мудрых и грустных
анекдотов, свое сухое сожаление о людском роде.
***
Обитателей этого мира он разделял на два вида - тех, кто любил, и тех, кто никогда не любил.
************
Вот. Не могу же я процитировать все... :-)
